Моя малышка - Страница 50

Доктор удалил мне матку, а потом, видно, подумал – гулять так гулять – и вырезал вообще все: и фаллопиевы трубы, и яичники. Кроме шейки матки, распрощалась с частью вагины и лимфатическими узлами. Физически восстановилась через полтора месяца, морально так и не оправилась.

То, что время от времени мне ни с того ни с сего начало становиться невыносимо жарко, было неожиданностью. Вдобавок теперь я страдала розацеа. Сердце вдруг принималось стремительно колотиться, почти выскакивая из груди. Приходилось падать на стул и некоторое время переводить дыхание. Но ведь такое испытывают только пожилые женщины! Ночью, когда не вставала к ребенку, не могла заснуть оттого, что буквально обливалась потом. Бессонница приводила к плохому настроению и раздражительности в течение дня. В жар бросать постепенно перестало, и все же неприятные симптомы время от времени проявлялись.

У меня была менопауза. А ведь мне тогда даже до тридцати было далеко. В результате обмен веществ замедлился, при том же режиме питания на моей до этого стройной талии начал откладываться жир. Крис утверждал, что не замечает, но я-то все видела. Разве, примеряя в магазине брюки, можно не заметить, что вместо четвертого размера тебе теперь требуется восьмой? На женщин вроде Кэссиди Надсен – молодых, изящных, здоровых – стала поглядывать с завистью. Они могут выносить и родить ребенка, когда только пожелают, а я – нет. Я молодая женщина, но из-за операции постарела преждевременно.

– Надо во всем видеть хорошее, – говорил Крис, пытаясь меня подбодрить. – Зато больше с месячными мучиться не придется.

Слово «месячные» Крис произнес с легкой брезгливостью, для меня же они теперь стали недостижимой мечтой. Что угодно отдала бы, лишь бы снова понадобилось бежать в аптеку за тампонами! Ведь это означало бы, что я здорова и могу иметь детей. Но, увы, теперь ничего не получится.

– У меня был рак, – признаюсь я, с трудом выговорив отвратительное слово. – Рак шейки матки. Пришлось все удалить.

Интересно, Уиллоу хоть знает, что такое шейка матки?

Она по-прежнему сидит на диване, глядя в телевизор на Берта, Эрни и их любимую резиновую уточку. Эрни начинает негромко петь.

– Но вы хотели еще детей? – настаивает Уиллоу.

– Да, – произношу я, ощущая оставленную после Джулиэт пустоту в сердце. – Очень.

Крис сказал, что мы можем усыновить сироту или даже нескольких. Но после рождения собственной дочери приемных детей не хотела. Мечтала о родных. Не могла представить, как ращу чужого ребенка. Чувствовала себя обманутой. Все, больше никаких детей.

– Вы хорошая мама, – говорит Уиллоу. Косится на сверкнувшую за окном молнию. Грохочет гром, и Уиллоу произносит, говоря скорее сама с собой, чем со мной: – Моя мама тоже была хорошая.

– Расскажи про свою маму, – выпаливаю я.

И Уиллоу рассказывает – неуверенно, с запинками. Оказывается, у ее мамы были черные волосы и синие глаза, и звали ее Холли. Работала парикмахершей, принимала клиенток на дому, в ванной. Делала стрижки, завивки, укладки. Любила готовить, но получалось чаще всего так себе. То сожжет курицу, то, наоборот, недожарит, так что внутри мясо останется розовым. А еще мама Уиллоу обожала слушать музыку, особенно кантри – Долли Партой, Лоретта Линн, Пэтси Кляйн. Все это Уиллоу рассказывает, не глядя на меня. По-прежнему не сводит глаз с ярких, забавных персонажей «Улицы Сезам» на экране – Большой Птицы, Элмо, Коржика.

– Где сейчас твоя мама? – спрашиваю я.

Уиллоу молчит. Тогда начинаю в свою очередь рассказывать ей про отца. Инстинктивно тянусь к обручальному кольцу, висящему на цепочке у меня на шее. Когда речь зашла о Пэтси Кляйн, сразу вспомнила ее песни, ее голос. В юности смерть певицы произвела на мою маму такое впечатление, что песни «Схожу с ума» и «Прогулки после полуночи» постоянно звучали в доме и стали неотъемлемой частью моего детства. Помню, как мама с папой кружились по медно-коричневому ковролину в гостиной, держась за руки и приникая щекой к щеке.

– Это его кольцо? – спрашивает Уиллоу, указывая на цепочку.

Честно отвечаю – «да». Потом зачем-то рассказываю, как мы с Крисом сбивались с ног, подыскивая для кольца подходящую золотую цепочку. Ради папы должна была подобрать в точности нужный оттенок. Крис специально заказал эту цепочку, заплатив больше тысячи долларов.

«На эти деньги можно было поехать отдыхать. Или купить телевизор, – говорил муж. – Или новый компьютер». Но я ответила решительным «нет». Мне нужна была именно эта цепочка.

«Это кольцо, – сказала я Крису в тот день в Уобош, посреди ювелирного ряда, – единственное, что у меня осталось от папы». Из моих усталых, красных от бессонницы глаз лились слезы. С тех пор как умер папа, не спала по ночам. Как сильно тогда горевала, Уиллоу не рассказываю. Скончался папа тихо и мирно, потерпев поражение в борьбе с мелкоклеточным раком легкого. Увы, когда папа узнал, что болен, метастазы уже распространились на мозг, печень, кости. О том, что папа наотрез отказывался лечиться, упоминать не стала. Несмотря ни на что, он продолжал выкуривать полпачки «Мальборо Ред» в день. Мама даже похоронила его с сигаретами и неоново-зеленой зажигалкой. Эти подробности тоже опускаю.

Зато рассказываю, какой был красивый осенний день, когда мы хоронили папу на кладбище возле церкви под ясенелистным кленом, листва которого за ночь сделалась оранжевой. Рассказываю, как гроб вынесли из церкви и понесли к вершине холма, где находилось кладбище. Накануне ночью шел дождь, и мокрая земля чавкала под ногами. Мы с мамой шагали сзади. Поддерживала ее под локоть – отчасти чтобы не поскользнулась, отчасти потому, что потеряла одного родителя и отчаянно цеплялась за другого, и в переносном, и в буквальном смысле слова. Когда гроб опустили в могилу, мы возложили на крышку цветы, лавандовые розы, букет из которых мама держала в руках в день свадьбы.