Моя малышка - Страница 31

– Как ты попала к Джозефу и Мириам? – спрашивает Луиза Флорес.

Когда я спросила, какая у нее должность, она ответила – помощник главного прокурора. Часы на стене показывают 14:37. Опускаю голову на холодный металлический стол в кабинете, где проводят допросы, и закрываю глаза.

– Клэр! – окликает меня эта суровая женщина.

Берет меня за руку и резко встряхивает. Луиза Флорес уже предупреждала, что никакие мои уловки на нее не подействуют. Отдергиваю руки и прячу под стол, чтобы она не могла дотянуться.

– Я есть хочу, – говорю я.

Не помню, когда в последний раз ела. Но перед тем как меня поймали копы, рылась в мусорном баке. Нашла половину хотдога – холодного, с соленым огурцом, соусом и горчицей. Горчица загустела, на булке виднелись следы помады. Но взяли меня, конечно, не там, а посреди Мичиган-авеню. Я стояла и любовалась витриной магазина «Прада».

– Поешь, когда договорим, – отрезает Луиза Флорес. Руки у нее старческие – морщинистые, все в выпирающих венах. В палец врезается золотое обручальное кольцо. Кожа на руках и подбородке отвисла.

Поднимаю голову и, глядя в эти серые глаза за прямоугольными очками, повторяю:

– Я есть хочу.

Потом снова роняю голову на стол и закрываю глаза. Повисает пауза. Затем Луиза Флорес велит мужчине в углу купить мне что-нибудь поесть. Со звоном кидает монеты на металлический стол. Дожидаюсь, когда мужчина уйдет, и прибавляю:

– И пить тоже.

Решаю не поднимать головы, пока не принесут еду. Но Луиза Флорес опять начинает задавать вопросы, которые старательно игнорирую.

– Как ты попала к Джозефу и Мириам?

И:

– Расскажи про Джозефа. Он ведь преподаватель?

Да. Преподавал. Вот почему, когда они с Мириам пришли и объявили себя дальними родственниками папы, социальная работница была в полном восторге. Джозеф и Мириам с двумя сыновьями, Мэттью и Айзеком, жили в Элкхорне, штат Небраска. Совсем рядом с Омахой, самым большим городом в Небраске. Дом у них был хороший, намного лучше сборного, где мы жили в Огаллале. Старинный, в два этажа, с тремя спальнями и большими окнами, выходившими на окружавшие дом холмы. Рядом находились парк и бейсбольное поле, но я там ни разу не была. Только слышала, как о них говорили соседские дети, катавшиеся по улице на велосипедах или кричавшие приятелям, чтобы захватили биту для игры. Но Джозеф запрещал играть с этими детьми. Мне вообще играть не разрешалось. Целыми днями я занималась хозяйством, заботилась о Мириам и скучала по маме с папой. В остальное время глядела в окно, на детей и старалась придумать как можно больше фраз, начинавшихся с «люблю тебя, как». «Люблю тебя, как корица сахар», «Люблю тебя, как дети игрушки».

К тому времени как объявились Джозеф и Мириам, Лили уже забрали. В приюте она провела всего три недели. Когда мама с папой погибли, нас отправили в специальный интернат для сирот. Я тогда и слова такого не знала – «интернат». Учреждение было маленькое: всего там жили восемь детей и множество постоянно сменявших друг друга взрослых. Интернат был семейного типа, поэтому одна пара, Том и Энн, проживала там постоянно. Остальные надолго не задерживались. К каждому ребенку был прикреплен социальный работник. Еще были учителя и какой-то мужчина, который постоянно привязывался ко мне с вопросами: «Расскажи, почему ты грустишь, Клэр. Расскажи, что ты чувствовала, когда погибли твои родители».

Оглядываясь назад, понимаю, что в приюте было не так уж и плохо. Когда пожила с Джозефом и Мириам, он стал казаться почти дворцом. Но для восьмилетней девочки, которая только что осиротела, хуже места нельзя было и вообразить. В приюте не нравилось никому, и особенно мне. Некоторые дети обижали других. Остальные все время плакали. Этих ребят забрали у родителей, или те сами их отдали, а иногда и попросту бросили на произвол судьбы. В приюте нам с Лили почти завидовали потому, что наши родители умерли – по крайней мере, мы были желанными детьми, и нас любили.

Лили удочерили, что для сироты считается величайшим счастьем. Сирота. Вчера я была просто маленькой девочкой из Огаллалы, а сегодня превратилась в сироту. Это короткое слово означало очень многое. Из-за него люди глядели на меня с жалостью. Обращали внимание на дешевую, поношенную одежду, которая была мне мала. Вещи нам присылала благотворительная организация. Родители жертвовали одежду, из которой их дети выросли. Узнав, что ты сирота, люди кивали с таким видом, будто хотели сказать: «Ну, тогда все понятно».

Сиротство объясняло все – мой печальный взгляд, вспыльчивость, привычку подолгу сидеть в углу и плакать.

Лили удочерили Пол и – представьте себе! – Лили Зигер. Забрали мою малышку Лили. Она была хорошенькая, милая девочка с кудряшками – черными, совсем как у мамы. Пухленькие кулачки, столько раз сжимавшие мой палец, круглые щечки и невинная улыбка. Мама велела за ней присмотреть. Я подслушивала разговоры Пола и Лили с социальной работницей. Говорили про совпадение с именами – мол, это судьба.

– Конечно, мы ее будем звать как-нибудь по-другому, – заявила Лили-старшая, красивая блондинка, вся в украшениях из бирюзы. Тон она использовала такой, будто речь шла о кличке собаки. – А то запутаться можно.

Социальная работница охотно соглашалась:

– Да, конечно.

Я закатила истерику. Подняла крик. Имя для Лили выбирала мама, и эти люди не имеют права его менять. Я схватила Лили и побежала через весь дом к черному ходу, отчаянно ища укрытие, где можно спрятаться. Кинулась к лесу, но с ребенком на руках бежать тяжело, и меня быстро догнали и вернули. Энн отняла у меня Лили и сказала: